Из «Г-жи Удачи»

 

 

О ПОЛЬЗЕ СЕБЯ

 

В каких бы мы с вами ни состояли отношениях со Временем, даже если мы сроду о нем не думали, все равно нам не нравится, что там — во Времени — для каждого из нас, лично, стоит в конце. Сколько бы нам синергетика ни объясняла, что жизнь как таковая именно потому и возможна, что в конце концов живое непременно помрет, так, мол, мир устроен. Нет, это, согласитесь, раздражает. Совершенно же лишняя закономерность! Только, вроде, бы начал что-то соображать, и что же? — пора на выход? Нет, не подходит. И, на мой взгляд, единственное, что успешно, вернее даже — победительно, противостоит необратимости Времени — это Культура. Ибо раздвинуть свои временные рамки, найти себе вглубь и вширь друзей-современников-по-духу, единомышленников и насладительных собеседников мы можем, лишь исходя из собственного культурного богатства, какой способны в себе нарастить. И эта возможность практически для нас бесконечна. Дух захватывает — даже пытаться представить, кого мы для себя выберем и с кем будем счастливы.

В подступах к необозримой этой личной нашей неистребимости есть, конечно, свои тернии, тупики, но и дополнительные возможности. На некоторые из коих я и рискну обратить ваше уважаемое внимание.

 

 

 

ТАКОЕ ЖИЗНЬ

 

            Как-то я разговорилась с молодой леди лет пяти, весьма продвинутым гуманитарием, и она спросила: «А что такое жизнь?» –– «По-моему, это — удача», — сказала я, помедлив ровно одну секунду, ибо жгучий этот вопрос и у меня не раз возникал. Единственного ответа все равно нет, сколько жизней — столько и ответов. «Удача? — слегка удивилась молодая леди. — Я думала, это что-то из области биологии». Красиво говорит! Но меня не так-то просто сбить. «Биология! — фыркнула я. — Жизнь шире! Скорее, биология — из области жизни. Вот мы с тобой, например, могли ведь так никогда друг друга и не увидеть. Но вдруг — встретились! Это что, по-твоему?»

            Лицо юной леди осветилось проницательной улыбкой. «Удача?!» — догадалась она. «А то что же? Ведь время — огромное, безразмерное, вообще никто не знает, что это такое, если по правде». — «И мама?» — обеспокоилась леди. Я поняла, что слегка зарвалась, но меня уже несло. «Боюсь, что и мама,— жестко сказала я. — Бесконечное, необозримое во все стороны время и еще, заметь, пространство». — «Тоже немаленькое», — компетентно поддержала молодая леди!» «И мы с тобой — такие маленькие…» — «Ну, ты не такая уж маленькая…» — деликатно вставила юная леди. «Для времени и пространства, уверяю тебя, — пустяк. Мы обе — лишь крошечные точки и все-таки встретились! Это же невообразимая удача, которая и называется жизнь. Тем она и прекрасна!»

            Молодая леди молчала, лицо ее выдавало скрытую и напряженную работу мысли. «И с мамой», — сказала она наконец. «Что?» — не поняла я. Взрослые все же априори туповаты, замусорены ерундой, надо признать. «Я ведь могла бы никогда не встретиться со своей мамой». — «Запросто!» — ляпнула я. Но тут же одумалась. «Но ты же встретилась! Это, может, главная твоя удача. Это и есть жизнь!»

            Молодая леди, как всякий новообращенный, была теперь неудержимо захвачена самой идеей. «И с папой, и с бабушкой, и с велосипедом, и с Айшой, это наша собака, и с озером, и с цирком, и с крапивой, которая кусается, и с Андрюшкой из третьего подъезда…» Я видела, что она теперь на верном пути и ее уже не остановить. Пока новое — собственное — сомнение ее не собьет.

            Мне было приятно и чуть-чуть горько, что я больше ей сейчас не нужна. Чтобы, видимо, перебить в себе эту горечь, я сказала: «Андрюшку я, конечно, пока не знаю, но вот что я знаю — если я с кем-то еще пока не встретилась в жизни, я еще непременно встречусь». — «Со всеми?» — горячо обрадовалась новому повороту юная леди. «Обязательно! — нагло сказала я. — Именно поэтому, в частности, я и понимаю жизнь как удачу».

            Я была абсолютно искренна в разговоре с молодой леди. Я действительно считаю, что нам с вами неслыханно повезло — мы встретились в неуловимой точке пространства—времени, мы узнали друг друга, мы слышим и понимаем друг друга, стараемся — понимать.

            Именно в этом смысле мы и выбрали имя для нашей газеты — «Г-жа Удача»: «Госпожа» — значит ценим и уважаем, чуть-чуть, может, улыбаемся, немножко самоиронии настоящему делу не повредит, только полезно. Удача, как известно, — особа капризная, сама собой на голову не свалится, разве что в сказках, но работать на Удачу — увлекательно и перспективно.

 

 

 

ЧТО ТАКОЕ ЯЗЫК

 

Всякий, кто учился в начальной школе в старорежимные времена, это знает.

«Мы не рабы, рабы не мы». С этого мы все начинали. Золотая фраза, она сразу вводит в курс дела! Это, небось, были два предложения с точкой посредине. Неважно! Мы будем рассматривать это — как нерасторжимое целое, как совершенную и могущественную структуру. Структура, как известно, отличается от окружающего пейзажа большим уровнем организации. Это явно есть: чисто фонетическая даже — выпуклость, ударная звучность, резко поднимающая мысль над окрестным банальным текстом.

Смыслов тут — миллион.

Ну, во-первых, эта фраза отлично и без напряжения рифмуется. Дети интуитивно чтут рифму, ощущая телом властный и радостный рокот языковой стихии, ритмическое ее родство с первоязыком нашим. С движением. Рифма приходит сама — как шалый гребень волны, как цветной мяч, посланный навстречу, как удар живым удивлением в селезенку. Да хоть: «Мы не рабы, рабы не мы, гремят гробы, трубят слоны». Мажорно! «Трубят» — значит наша победа, «гробы» — это ихние гробы, не-наши. Противостояние заложено изначально. Можно чуть усложнить: «Мы не рабы, рабы не мы, не хочется чесать спины, а чешется у всей страны». Тоже недурно. Любой ребенок охотно сыграет в такую игру. И нужная формула, таким ненавязчивым образом, намертво засядет в подкорке. Ребенок-то вырастет, а она-то врастет.

Во-вторых, фраза эта блестяще организована геометрически: она являет собой равнобедренный треугольник, устремленный ввысь. «Мы-не-ра-бы» — идет уверенный и четкий подъем; невольный передых-выдых, венчающий острую вершину; «ра-бы-не-мы» — четкий и уверенный спад. Основание треугольника рождается само собой — как гибкая стяжка-распорка, без которой противоположности (рабы и не-рабы) сольются или потеряют друг друга из виду, то бишь вся конструкция рухнет: враг должен быть зрим, борьба как воспаленная повседневность требует его освежающего присутствия ежесекундно. Направление треугольника ввысь — это энергия оптимизма, подразумевающийся взлет, может — птица взмывающая, может, «гордо реет буревестник», конкретика — лучше, ибо вбирает заодно и молнию.

Мой анализ, конечно же, субъективен: кто-то, допустим, увидит не треугольник, а додекаэдр, или знает другие рифмы. Суть не в этом. А в том, что ничто — не совершенство. Да, столь знобяще-отточенный идеологический тотем в обличии невинной грамматической штучки состругать непросто. Нужен талант! И натренированное чутье: языковое, социальное, психологическое, всех не исчислишь. А ведь простой учебник! И гранта Сороса, может, не было. Так, от души. Или, может, от трепета жизни. Тем более интересно, что совершенное это совершенство все равно не-совершенство: есть и тут уязвимое место, мгновенно убивающее тотем. А именно. Вдруг да мы, нестандартно прянув от ритма и победительной интонации, прочтем: «Мы не рабы, рабы немы»? Ну, слегка придется сдвинуть ударение, но кто сейчас их принимает всерьез! Вдруг да мы прочитаем «немы», вздрогнем, ощутим бездонную и огнедышащую мощь крошечного этого сдвига и пронзимся новым смыслом, самокритично прикинув его на себя?

Фраза качнется, как топкий берег. Первая часть ее — «мы не рабы» — вмиг потеряет в весе и лишится праздничной убедительности. Главнм же станет вторая часть, ранее — вполне производная: «немы» — ослепительно выпятится. Все вместе теперь выглоядит приблизительно так: « Мы немы, значит мы рабы, надвинем шлемы на губы». Но это не утверждение, что было бы нам прямым оскорблением, а простодушный вопрос.

То, что надо, по-моему.

А не немы ли мы, часом, в неостановимой своей болтливости? Всегда ли слова наши обеспечены смыслом? Как в науке, так и в искусстве. Чувствуем ли мы тот живой язык, на котором всю жизнь неутолимо изъясняемся, спорим, молчим, шепчем, кричим и лепечем? Сознаем ли мы целительную силу его, щепетильную уступчивость и туземное коварство, враз оголяющее нас одной только нашей же фразой? Умеем ли мы услышать себя? И не связана ли крайняя наша сейчас внушаемость — от мандалы до выборов — с растущей языковой немотой?

Рита Яковлевна Райт — блистательный переводчик, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера-Райт наверняка читали — как-то бросила между делом, как янтарную занозу всадила: «Главное — научиться переводить с себя на себя».

Нет, что-то тут есть.

Или снова нужен тотем — как путеводная звезда.

 

 

 

 

 

ЧТО ТАКОЕ МЫ

 

          О чем бы мы ни говорили – о нелинейном мышлении или о прошлогоднем снеге, мы – говорим.

            Язык, по сути, – социальная онтология. В нем, уже на грамматическом уровне, заложены все наши связи с собой и с миром, со временем и с пространством.

            Без языка нас – просто нет.

            Родиться и вырасти в языковой стихии – не значит владеть языком. Это значит – посильно им пользоваться, не более.

            Языковой вкус воспитывается культурой.

            Для понимания одного-единственного слова требуется вся жизнь: вся культура, которую смог впитать. Иначе воспринимаешь лишь точечное значение слова, а многоцветное поле значений-оттенков-смыслов для тебя закрыто.

            Культура – это искусство ассоциативных связей и способность создавать новые.

            Язык – способность к мышлению, хотя никому неведомо, что тут первее и как одно от другого зависит. Это – двуединство.

            Слово – это действие: оно изменяет мир, но нам недосуг об этом задумываться. И не хочется. Ибо осознание это безмерно увеличило бы нашу личную ответственность за собственные слова.

            Точное слово наводит действительность-факт-мысль на резкость, как фотообъектив. Приблизительные слова рождают и приблизительное мировоззрение.

            Зык – всегда мировоззрение. Не потому даже нужно владеть другим языком, чтоб прочитать Шекспира или Конфуция в подлиннике, а чтобы обогатиться еще одним-вторым-третьим взглядом на мир.

            Взаимопонимание – это проблема языка.

            Главное в языковом слухе – умение отличать ложь от правды.

            Оскудение языка, языковая немота превращает общество в зависимое и легко управляемое сверху стадо.

            Процесс этот идет сейчас успешно.

            Кстати, это и проблема здоровья. Ибо немота порождает ощущение одиночества, а ничто так не изматывает психику, как непонимание.

            В родном языке нас подстерегают две главные опасности: штампы-клише, исключающие работу мысли, и бурно прогрессирующее наукообразное бормотанье, прикрывающее все ту же пустоту вязью профессиональных терминов.

            Если сам что-то понимаешь, то всегда можешь это выразить на человеческом языке.

            Отторгают не новые (или старые) научные идеи, а неумение их выразить: наша исконная леность – неутомимо искать и обязательно находить языковые средства выражения.

            Пока мы этого не поймем, нам не преодолеть все углубляющийся разрыв: народ – интеллигенция, естественно-научное знание – гуманитарное знание, новая парадигма – старая парадигма, собственное мнение – манипуляция нами.

 

 

 

           

ЧТО ТАКОЕ ГРАММАТИКА

 

               Всякое слово, известное дело, фрактал, а потому выражает нас на любых масштабах с исключительной силой и с полным сохранением нашего эксклюзивного самоподобия, настоянного на культурном самоподобии нашего же общественного менталитета.

К примеру, только что в Дюрсо, где проходила 10-я наша математическая конференция, имел место такой рядовой эпизод. Конференция квартировала, как обычно, на базе отдыха "Моряк", что приблизительно Дом отдыха пищевиков в Зеленогорске, только море - исключительно Черное, настырное, от него только в нем и спасешься, грабы, буки, акации и карагачи – цветут, как бешеные, непривычный организм шалеет от неистовых этих запахов и постмодерновых красок. Хорошо, хоть ночью бывает сыро: от гор. А, может, даже и холодно. Общая мечта поэтому – заиметь бы второе одеяло, шерстяное бы для разнообразия.

               Ну, блажь, конечно!

               И завскладом, миловидная и речистая леди с мгновенной реакцией, охотно нам объяснила. Что – не положено, нету, ни за что не даст, даже если и есть, неизвестно, кто мы еще такие, так ведь каждый себе по одеялу схочет, может нам еще и подушку-думку? И, мигом с нами разобравшись, скрылась в кустах, вильнув кормой. Я бы, может, и плюнула. Но коллега моя, тут завскладом не повезло, последние 20 лет проживает в Швеции, а потому сохранила лингвистическую первозданность наших шестидесятых годов и, попутно, разучилась понимать простейшие вещи. Тут же пристала с этим вторым одеялом к какому-то пожилому джентльмену, явно местному и случившемуся рядом. Он-то ни сном, ни духом! Просто мимо шел. Но вдруг купился на заморское простодушие. И, оказалось, был в силе и как-то мог повлиять даже на одеяла. Только спросил у коллеги документ. А она и ляпни: "Зачем? Я же даю слово чести!"

               Не знаю, правильно ли это: честь – к одеялу. Не слишком ли много чести!

               Но эффект вышел зубодробительный. Это надо видеть! Пожилой джентльмен буквально онемел на моих глазах. И даже, мне показалось, окаменел, как Доротея. И долго еще беззвучно шевелил губами, как бы пытаясь сложить их в какие-то необыкновенные созвучья, вдруг внутри подпирающие. И уж потом только молвил: "Я таких слов и не слыхал никогда. Одеяла – будут!" И пошел от нас боком, оглядываясь, не испаримся ли мы.

               Мы, само собой, не испарились.

               Он тоже оказался не вполне всесильный, не бог. Но одеяла нам завскладом вскорости вынесла, сама, своей ручкой. Потребовала к ним паспорт. И вторично, с ней, этот номер у моей коллеги не прошел. "Слово чести" она пропустила как пустой звук. Не услышала. И пока я рысью бегала за документом, у меня было время осознать – почему она его не услышала и еще кое-что припомнить из грамматики, относящееся к делу.

               Вы не забыли? Мы ж – о грамматике. А поскольку в любом тексте бьются одновременно разные языки, и мы бессознательно и неустанно с одного на другой для себя переводим, чтоб ощутить красоту и поймать смысл, то, как при всяком художественном и полноценном переводе, чем дальше при этом отойдешь – тем ближе к сути будешь.

               Суть же проста, как рога улитки на мокром листе рябины: слово "честь" не входит в тезаурус завскладом базы "Моряк", так что его – вообще нету. Его и услышать поэтому нельзя. Не говоря уж – употребить или, там, прочувствовать.

               Слово это – "честь" – мы все более теряем. Оно, по моим наблюдениям, уже более – из мертвого языка, может, уже из латыни. У Даля надо уже глядеть. "Честь – внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть". А когда слово выпадает из языка, вместе с ним, увы, исчезает и понятие, вот в чем гвоздь.

Я бы, может, тут же и позабыла этот житейский и вполне ведь обычный для нас эпизод, если б незадолго перед тем моя подруга в Москве, школьный преподаватель русского языка и литературы, человек с безупречным языковым слухом, не спросила бы меня вдруг посреди не-об-том разговора:

               "Вот, как ты считаешь, почему они все сейчас пишут "честолюбивый" через "и"?"

               "Ну, честь почила в бозе, - легко отбилась я. - Но уж не все же!"

               "Нет, через одного. Но только - "чистолюбивый"".

               "Ага, значит "чистота" еще жива".

               "Да, в смысле сора. А вот девочка написала недавно про князя Андрея: "Он чистолюбивый, но чесный". Показать?"

               "Верю, верю. А почему тогда "но"?"

               "Не знаю. Наверно, остаточные явления, след языковой памяти..."

               "Ну да, афтершоки, как после землетрясения. Потеря нравственного понятия это, как полагаешь, баллов на восемь по Рихтеру?"

               "На двенадцать – для культуры. Я давно уже вывожу их грамматические ошибки не из грамматики, а из уровня нашего общественного сознания".

               "Красиво, – признала я. – Но не слишком ли прямо?"

               Так я тогда сказала. Но покривила душой. Ибо сама ведь давно догадывалась, а она лишь блестяще сформулировала. И от щемящей простоты этого хода я никак не могла отделаться и теперь в Дюрсо. Попробуйте! Каждый может прикинуть про себя, поиграть в такую веселенькую игру...

               И тут, когда я, нежно прижимая к боку бесценное одеяло, скакнула через тропическую корягу, меня вдруг осенило: "беспрецедентно"!

               Уже несколько месяцев мучило меня это слово. Почему именно оно, столь сложно-спирально закрученное и столь недавно еще никому не нужное, вдруг, как таинственный магнит, стало притягивать телеведущих? Тех, единственных, чьими глазами мы сейчас видим мир и имеем свое о нем мнение? Чьими штампами и находками мы так страстно сейчас обмениваемся? Чей язык давно и прочно уже - наша феня? И чтоб все они, скопом, вдруг влетели в "беспрецедентно" на всем скаку? Иной раз и по три раза за какие-нибудь "Вести" ведущий нарывался на это слово. И редко кому удавалось благополучно его миновать, произнеся правильно, чтоб не "беспрецендентно". А уж если сегодня пронесло, то не было никакой гарантии, что не сгоришь завтра. И ведь горели! Слетали, как пешки со стола! На глазах редело культурное сообщество ТВ! Прихватывая и своих гостей! Спокойным можно было быть уже только на передаче Владимира Познера, больше нигде.

А уж в чем им не откажешь, так это в нюхе...

               "Беспре-цен-дентно"! Как же я раньше-то не услышала? Там же багрово просвечивает "цена"! А слово это, в отличие от худосочной "чести", как раз набирает сейчас, сами понимаете, всеохватную мощь и торчит всесильно. Это слово – аттрактор!

               Вот что такое грамматика.

 

 

 

ЧТО ТАКОЕ МЫСЛЬ

 

В школе, каюсь, я математику не любила. Наташка Михельсон, с которой мы рядом жили, моментально и палкой на снегу решала мне, что задали на дом. Я ей, той же палкой сбивая со­сульки, на ходу сочиняла домашние со­чинения. Говорила презрительно: "Чис­ла – безэмоциональны, в них же нет ни эстетического, ни нравственного на­чала. " Читала Наташке стихи: Ахматову, Блока, Есенина. Наташка кривилась: "А тут какое начало? Ни смысла, ни логи­ки. " Глупы были обе. Зато философы!

Не знаю, что поняла позже Наташка Михельсон, но я постепенно поняла, что красоты, нравственности и логики нет ни в чем, ни в математике, ни в поэзии, если этого всего – нет в самом челове­ке. А ежели это есть внутри, то оно пронзает весь мир, где пленительная архитектоника мироздания одухотворе­на поэзией строгих пропорций, а поэзия исполнена логики иррациональной и пульсирует ритмами, как все живое.

Математики я, само собою, и по­сейчас не знаю, образование чисто гу­манитарное.

Но вот ведь что интересно. Помню. я в Волгограде (это была IV Конферен­ция женщин-математиков) опоздала на доклад Ирины Семеновны Гудович, во­шла посередке. И через пару минут, во­преки загадочным для меня формулам и вполне специальным словесным кон­струкциям. обнаружила, что речь идет о рождении образов, о порождении в массовом сознании слухов, тотемов и штампов, о законах их распростране­ния, столь меня волнующих.

Сразу забыла про математику и по­лезла с вопросами. И дальше – никто, небось, этой мимолетной заминки и не заметил, но я очень даже помню – мы с Ирой стали попеременно кричать: "Ах, вот это почему!" – "Я давно чувст­вую, что это так, но как-то не связыва­ла!" – "Вот именно! Я это и имела в ви­ду!" И только-только я счастливо рас­слабилась, как Ирина Семеновна вдруг произнесла: "теория перколяций." Я вмиг окаменела. Красивое слово "пер-ко-ляция" мне было неведомо абсолют­но, вместе с его теорией. Я, правда, тут же мужественно спросила, что сие значит. А это-то как раз и было - ее про­фессиональная область и тема доклада.

Самое странное, что наше взаимное понимание от полного моего математи­ческого невежества – меньше не стало. Вот ведь энергетическая сила мысли!

Мысль, коли она в чем-то действи­тельно есть, обладает необоримой мо­щью: она берет тебя за шиворот, под­нимает, ведет и властно заставляет те­бя, вне зависимости от скромности тво­их познаний, ощутить красоту свою и правду.  Герман Вейль, наверное, действитель­но прав, утверждая, что "красивое ре­шение, как правило, истинное." И к стихам это так же относится, и к прозе, и к живописи, ко всему. Германа Вейля, Анри Пуанкаре, Нильса Бора, Илью Пригожина, - всех разве перечислишь? — хорошо читать на ночь для удоволь­ствия вкупе с Борисом Пастернаком или той же Анной Ахматовой. Возвы­шает душу! Это интуитивное чувство красоты, расширяющее мир, – убеждена – мо­жет в себе развить каждый. И оно в любой профессии – обогащает, встра­ивая тебя, мгновенного, а вечный и не­остановимый поток человеческой куль­туры, который мы ведь исключительно по узости своей разделили: на гумани­тарную и естественно-научную.

И потому общая наша сейчас зада­ча – растить людей, для которых станет нормой, какое бы поприще они себе ни избрали, понимать и принимать это единство культуры, радоваться ему и не шарахаться ни от одной из его прекрас­ных ветвей. Только тогда мы можем рассчитывать на гармоничное и здоро­вое древо жизни, достойное человека, коли он все-таки хочет выжить на хруп­кой и зависимой от него нашей Земле.

 

 

 

ЧТО ТАКОЕ СВОБОДА

 

Свобода — это, по-моему, когда себя не боишься.

Я недавно шла до метро с умным человеком. Он — математик, учитель, человек, на мой взгляд, блестящий, голова прикручена и язык как бритва. Говорили о пустяках — о математике, об искусстве. «Знаете, что у них общего?» — «А по-Вашему что?» — для себя-то я знаю. «Математику и искусство роднят две вещи. 1. И математика, и искусство имеют дело с идеальными понятиями, нет ведь ни круга, ни треугольника. 2. Они работают с бесконечностью». Люблю бесконечность — от нее дует. А, может, из нее? Во всяком случае, мне сделалось лестно за искусство. Но еще приятнее — быть справедливым. «Только они, что ли? А биология?» — «Биология? Нет! Именно математика. И искусство, как мне кажется». Так, вечность, о-вечность, словцо почти Марины Цветаевой, у нее — «овъечность», квинтэссенция массового сознания. Нас защемило этой дверью и дерганье наше меж вечностью и о-вечностью — бесконечность. Занятно! «Вот и напишите об этом в «Удачу», — это я вспомнила ближние задачи. «Ну, что вы, Зоя Евгеньевна, это ж такой трюизм!»

Ладно. Я в тот же день задала этот вопрос пяти человекам, каковых я считаю вполне мыслящими и не чуждыми проблеме. Все сказали, что надо подумать, сразу — они не могут, им нужно время, чтоб сформулировать. Они мне чуть позже позвонят. Ни один — не позвонил. А когда я позвонила, то все разными словами объяснили, что вопрос этот очень серьезный и они не рискуют так просто на него ответить. «Да я же и не рассчитываю на какой-то окончательный ответ! — возопила я. — Мне просто интересно, чего вы лично про это думаете!» Но все как-то мялись и ни за что не хотели мысли свои, которых не отрицали, как теперь принято выразиться, «озвучить».

 Я кое-чего уже начала понимать. Но, чтобы убедиться, позвонила еще первоисточнику и сообщила, что не такой уж это трюизм, ибо никто ничего подобного мне за отчетный период не сообщил. И вдруг услыхала: «Нет, Зоя Евгеньевна, я писать ничего не буду, потому что категорически не хочу вступать на территорию, где я не специалист». — «Вот это да! — ошарашилась я. — Тогда мы все должны круглосуточно молчать, поскольку тот клочок, где мы действительно специалисты, столь мизерен, что просто не о чем будет разговаривать». Он засмеялся: «Может, Вы и правы. Но я, извините, не могу. Боюсь выглядеть профаном». Черт, а я-то считала, что он ничего не боится. Я же видела, как он бесстрашен на уроках, в математических статьях своих и как бескомпромиссен в суждениях.

Так, — подумала я. Значит и другие-пятеро, и не знаю, сколько еще! — просто боятся как-то не так выглядеть, если они собственные свои мысли выскажут. Но он — по инерции своего профессионального бесстрашия — формулирует, почему не будет. А другие — значит — сроду и этого не скажут. Так вот для чего -- выходит — нужен нам Суздаль, 96, 99 и далее! Чтоб умные люди сами себя не боялись и смело выходили за пределы себя, привычного. Иначе ж мы все усохнем, а судить отрядим лишь безразборных профанов.

Ведь для того, чтобы выйти за пределы себя, нужно только себя — иметь. Больше, по сути, ничего и не нужно Чтобы было из чего выходить-то! Ясное дело, что этот предмет — ты сам! — наиболее непостижим и для каждого из нас загадочен, хоть именно с ним мы всю жизнь остолбенело и сталкиваемся, ему, родимому, удивляемся, учимся с ним, единственным, управляться, ищем для него цели и выбираем средства, им томимся, его жалеем и им же — тайно или открыто — гордимся, какой он, оказывается, молодец вопреки и во имя и какой же — при этом — тупарь-тупарем при неизбывных своих высоких потенциях.

Ужас как хочется — судьбу себе облегчить. То-есть принять бы намертво одну какую-нибудь на все случаи точку зрения, набросить на этот неиссякаемо-внезапный мир какую бы никакую, но единственно верную сетку, встроить бы этот бешеный мир и себя в какую бы классификацию, научную ли, бытовую ли. Чтоб сидеть удобно и профессионально. Сами знаете: черное-белое, плохой-хороший, лицо-кавказской-национальности — лицо-некавказской.. Можно легко окуклить и нелинейность, я уж не раз слыхала на вящих сборищах — «Главное, выбрать правильный аттрактор!» — «Нет, это не мой аттрактор, мой — вон тот». Выбирается — опять же — как единственно верная тропка, на словах только нелинейная, открытая и неравновесная. Синергетика, не успев еще окрепнуть в умах как мировоззрение, уже каменеет на глазах, превращаясь в языковой штамп. Видимо, в связи с этим и вскипели сейчас страсти о границах ее применения. Но дело, на мой взгляд, не в границах, а в непроваренности внутри самих себя основных даже терминов и мгновенное приспособление новых понятий в качестве спасительных старых слов-идолов.

И выстраивание — отсюда — высокого научно-заумного забора, за которым, новые термины научившись произносить, посвященный может щебетать сколь угодно долго и себе в удовольствие, абсолютно же ничего не выразив и близко даже не соприкоснувшись с мыслью. Я иной раз в высоких собраниях, ну, на защите докторской или на каком семинаре, взбадриваю себя исключительно Ильей Ильфом. В его «Записных книжках», если помните, есть такой миленький эпизод. Мама с дитем — мальчик? девочка? нет, не помню, неважно, такой свеже-любознательный, еще не испорченный взрослыми нашими правилами субьект человеческой породы — в театре, а на сцене несказанный экстаз, и такие движения, и такие страсти, и такие слова, прыжки и ужимки! И ребенок все дергает маму за рукав: «Мама, он сошел с ума, да? Мама, она сошла с ума, да?» Мама — шепотом: «Подожди, я тебе в антракте объясняю». Но, как я заметила, никто и после удачной защиты, презентации или доклада ничего и не думает объяснять. Да и антракта в жизни — нету.

Это отсутствие смысла, завороченное, как в яркие цыганские тряпки, в терминологическую спираль, лучше бы всего списать на слабо развитую природу гуманитариев, знаете же — левое полушарие, правое, очень удобно, хоть с полушариями, по слухам, все куда сложнее. Принято думать, что гуманитарии слишком пугливы, ну, это скорей эвфемизм, подразумевается-то, что у них что-то такое с мозгами — не способны к математике, чего с них возьмешь. Ты им: «джокер», а они — сразу под стол, думают — их обругали. Но вот что недавно меня поразило. Я тут попала зимой на Шмелевские чтения — «Активные языковые процессы конца ХХ века» — в Институт русского языка, что на Волхонке, услышала много нового и интересного, уровень был высокий, докладов и, ощутимо, самих докладчиков, и спектр широк. Наука!

Но что меня совершенно потрясло, поскольку я уже сколько лет варюсь в естественнонаучной среде, глубоко нашей, — ну, ни разу, ни у кого не прозвучало, даже ненароком не вырвалось, неотвратимых вроде бы слов — как-то «синергетика» или там «нелинейность», «точка бифуркации» или «фрактал», не говоря уж о «неустойчивости по Ляпунову» или «случайности по Колмогорову». Но понимание всех этих закономерностей и основ «новой парадигмы» ощутимо присутствовало в исследованиях и уровень, повторяю, был высок. Фокус, видимо, в том, что решительно все эффекты нелинейности изначально заложены в природе языка, а искусство испокон-веку все это знает, запросто пользуется, как мы руками-ногами, иногда, если захочет, — и формулирует. Можно, к примеру, читать «Порядок из хаоса» Ильи Пригожина, а можно погрузиться в суть нелинейности, читая эссе Иосифа Бродского «Новогоднее», разбору одного лишь стихотворения Марины Цветаевой посвященное. Можно просто читать Рильке, Цветаеву или Бродского, что, конечно, «труд души» не менее, чем Хакен с Пригожиным. Но душа — обучаема, и сложное постепенно делается притягательно-своим и простым, а которое — опять сложное, сложнее прежнего сложного, оно уже само втягивает, как пространство Веласкеса, к батарее надо привязываться в музее Прадо, чтоб «Менины» тебя не всосали. И это — уже отдохновение и восторг.

Так что с общим мировоззрением разобраться можно, если обоюдно и на равных хотеть, дружелюбно выходить на соседние территории, терпеливо договориться о терминах и выражаться — при том — человеческим языком.

А если уж говорить вообще о классификациях, то лучшее, что мне на этот счет встречалось, предложил Х.Л.Борхес, хитро ссылаясь на китайскую энциклопедию «Небесная империя благодетельных знаний.». Многие, небось, помнят. А звучит так: «Животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и) бегающих, как сумасшедшие, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой на верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветную вазу, о) издалека кажущихся мухами».

И не в художественности ее сила. Нет, сила — в холизме. Ибо цельность тут возникает только тогда, когда на каждый пункт успеваешь создать свою логику, оценить ее цепкость и красоту. Насладиться и тут же, со следующим пунктом, эту прижившуюся уже красу, мгновенно и радостно выкинуть, чтоб найти другую. Снова удивиться и оценить. И опять скакнуть. Ух, какая вольная, упругая и гибкая сила в этих перепадах! Сам себе — уже в радость. И только в купе этих бессчетно разнообразных углов и поворотов зрения — на мой взгляд — и рождается цельность буйства жизни, в котором мы зачастую так смешно неповоротливы.

 От нас нужно лишь бесстрашие — отказываться от собственного либо общего штампа, да хотеть — прыгать, хотеть — знать и быть готовыми к восторгу мысли.

Я, честно, вообще-то классификации обхожу стороной. Ну их совсем! Слишком уж неотвязны и нагло овладевают. Но свою, собственную, тоже — естественно — имею. И я ведь не совершенство! Я для себя делю человечество только на две группы, чтоб мне проще. Первая — любит то, что она знает. Представители этой категории чрезвычайно устойчивы, чураются перемен, плохо их переносят, счастливы в знакомом, лишь хорошо обжитом, кругу, часто — профессионально могучи, но столь же часто абсолютно беспомощны на отдыхе, вне основной работы, на пенсии, во внезапных условиях жизни, а у нее поддых за каждым углом. Новое частенько сперва воспринимают либо как глупость, либо как оскорбление. С искусством, на мой взгляд, у них особенно, как принято сейчас выразиться, «непростые» — ощущаете вязкую и непроваренную силу этого определения, ныне тотального -отношения, хоть много тут и людей искусства. Вторая половина человечества — любит как раз то, чего не знает. И, по моим наблюдениям, эти — веселее. И себя не боятся. Мир предлагает такую роскошную бездну незнаемого, куда сладостно вгрызться, что просто скучно думать — как ты выглядишь и вдруг не то сказал.

По-моему, это и есть свобода.

 

 

 

 

ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ?

 

Вопрос, вообще-то, глупый. Лучше Козьмы Пруткова никто не ответит. Но безотвязно притягательный, как все вечные вопросы. В тайне от себя верится, что можно найти правильный ответ, тот, единственный, который все не дается, и за эту единственно-верную ниточку аккуратно, чтобы не повредить, вытащить это счастье целиком, как скользкую рыбу из проруби, счастливую жизнь свою вытащить, может – готовую светлую судьбу, что где-то рядом, как забытая душой тропка, а мы все бродим по жухлым листьям, ухаем в лужи, испуганно вслушиваемся, как шумит ветер в осенних кронах, как шелестит прошлое, покалывает настоящее, смутно просверкивает будущее, а надо напрячься, разглядеть правильный ответ и схватить. И будет нам счастье — большое, гладкое, радужное, как мыльный пузырь, но на всю жизнь.

Это, как вы догадываетесь, играет наше линейное мышление. Так что, в согласии с синергетикой, не будет нам облегчающего пузыря. Но вопрос-то все равно остается! Он, видать, по Юнгу, из коллективного бессознательного, с ним и помрем. Хоть мы теперь стали умные, ориентируемся на «новую парадигму». Все так вроде просто, прозрачно и кротко, прямо бери эту могучую нелинейность, как мокрого голубя в руки, и по ней живи. И хорошо, может, будет! Но вот ведь что скребет. Красота и значительность формулировок (линейное мышление, нелинейное мышление), инициированных идеями синергетики, не должны заслонять для нас всех тот простенький факт, что на самом-то деле мышление как таковое — либо есть, либо его нет, мышление всегда — по определению — нелинейно и никаким другим быть не может, в чем его и прелесть. А то, что мы дружно сейчас третируем, в себе и вокруг, как линейное — никакое вообще не мышление, а вялое наше и расслабляющее скольжение вдоль, замшелая и необременительная подмена собственных мыслей коллективными штампами, душевная наша лень, не более и не менее.

А как же все-таки насчет счастья? Вопрос этот далеко не глуп, нет, неглуп. И для меня тоже напрямую связан с мозгами и синергетикой, во всяком случае такой вариант представляется мне любопытным своей многомерностью. Помню, когда-то давно мы сидели в мастерской моего дружка-художника, в обрамлении чудовищных его абстрактных картин, столь близких моему сердцу, солнечном кружении пыли, запахах краски и тесной близости бородатых лиц его верных соратников, глубоко противных тогда Отечеству. И разговор, как всегда, шел, помнится, об искусстве. Что в нем нет никакого смысла, помимо самого искусства, которое и есть его смысл. И все зависит исключительно от таланта, что — как критерий — у нас давно уж не фигурирует. Да и что это, впрямь, за штука такая неуловимая и каков его алгоритм?

Мой дружок говорил в тот вечер почти сплошь междометиями, что меня сперва несколько насторожило, но они были столь уместны и остроумны, что всем, и мне вскоре — тоже, уже казалось, что всякий раз именно он сказал самое главное. Глаза его плавились нежностью понимания, а в лице был надежный покой и просветленность почти до тупости. Я еще подумала, что сроду не видела у него такого безнервного лика. И тут он опять что-то кратко и метко сказал. А сбоку, откуда-то из-под стола, вдруг выскочил его малолетний сын Витька, дико замахал ладошкой перед его носом, вскрикивая почему-то басом: «Ты где? Ты где?» И убежал с воем. Мой дружок моргнул. Безмятежный покой и просветленную тупость как сдуло. Я увидела усталые глаза, знакомые морщинки, нервный овал щеки, начинающуюся седину. «Да здесь я, здесь! Тьфу, черт, этот все насквозь видит!»

Так я это тогда осознала. Смешно, знала-то ведь давно, по себе же, но, значит, на интуитивно-бессознательном уровне, как часто с главными вещами у нас и бывает.

Потом, наедине, осторожно спросила: «И где же ты был?» — «Будто не понимаешь! — он засмеялся. — Ну, провалился не во-время». — «И чего там сегодня?» — прицепилась я. Именно с близкими людьми редко когда удается поговорить всерьез, мешает взаимопонимание. Он удивился моей вдруг настойчивой глупости, но ответил: «Как всегда, — счастье». — «В форме чего?» — «Трудно сказать, — он внимательно вгляделся в меня, окончательно решил, что играю, и успокоился. — Лошадь, оказывается, белая. Представляешь?» — «Там, что ли, была и лошадь?» Такой конкретики я, честно, от него не ждала, зная его абстрактно-художественные пристрастия. «Ага. Сидела задом на треугольнике Серьпинского. Я-то думал, она фиолетовая..». Ну, да, наш с ним в то время любимый цвет, цвет сохранения в себе детства. «А она белая...» Лицо его опять нежно подернулось безмятежной тупостью.

Ага, эта белая лошадь, летящая на зеленом фоне к голубоватой — типа абстрактно-силосной, небось аттрактор — башне на горизонте и с дико развевающимся хвостом и посейчас висит над моим письменным столом. И от нее, летящей, стойко исходит счастливый фиолетовый покой. Но тогда я не дала себя сбить:»Ты же так ловко участвовал в нашем разговоре!» — «Сама ведь знаешь, я ничего не слышал». — «И тебе эти вопли вокруг не мешали?» Видимо, я слегка перебрала в своем занудстве. Он аж вздрогнул, но тут вспомнил, небось, что все же я разбивалась когда-то на экспедиционном «козле», и объяснил терпеливо: «Мне эта жизнь никогда не мешает, она — снаружи. Как она мне может мешать?»

Вот так я это осознала

Должна отметить, что осознание это враз сделало меня, как бы поточнее выразиться, защищеннее, что ли, нет, тут нужно более сильное слово — неуязвимее, вот. Потому что жизнь, оно конечно, прекрасна, но сильно замусорена ерундой и к ней, стоящей и настоящей, не так-то просто пробиться. Жизнь наша, по правде-то, частенько забита пустой болтовней, изнурительными надеждами, ссорами с ближними, движениями по службе, липкими мыслями об упущенных наших возможностях, бесконечными прыжками Киркорова и страшилками «Новостей» в телевизоре, слухами, что будет еще хуже, а где-то уже хорошо, бессилием и гордыней, всей тягомотиной повседневности, каковую мы далеко не всегда имеем силы трансформировать в красоту бытия.

Но от этого можно, оказывается, ускользнуть. Можно все это, засасывающее, в любую секунду и где угодно единым махом отсечь. И нырнуть в счастье, которое лишь от тебя зависит и где тебя никакая ерунда не достанет. Интересно, что самые разные люди трансформацию эту определяют, как я заметила, одним и тем же словом — «провалиться», видимо, самое тут физически удивительное — мгновенность. Провалиться, естественно, в себя, куда же еще. И тут единственно важно, чтоб было — куда стоит проваливаться. Эту насладительную концентрацию, на мой взгляд, каждый способен в себе взрастить, на то нам и дан этот распахнутый мир, мировая культура, любимая профессия, наконец, возлюбленная наша нелинейность.

Людей, обладающих этим даром мгновенной и всепоглощающей концентрации духовной жизни, не так уж мало вокруг. Просто им не приходит в голову об этом кричать. Скорей всего, они считают эту свою способность — естественной. Думаю, они правы. Это ж нормально для человека! Я часто вдруг оглянусь вокруг, к примеру, в вагоне метро. Господи, как хорошо! Какие прекрасные просветленно-тупые лица! Все — провалились: этот, может, с Сократом общается, а тот — спорит с Кантором. А кабы этого удивительного свойства нашего духа не знать, иной раз чего только не подумаешь, в том же метро! Нет, знание все-таки сила, прав Бэкон.

Синергетика, кстати, дает нам возможность вполне научного объяснения чудесной это способности. Структуры, в том числе индивиды, составляющие социум, если верить Сергею Павловичу Курдюмову (а я — ему верю, и если что не так понимаю — то это к нему, плохо, значит, объяснил) обладают разным темпоритмом, то есть горят с разной интенсивностью. И для того индивида, чей темпомир несопоставимо высок, все остальные, замедленные в сравнении с ним, — не более, чем фон. На фон этот можно — практически — не обращать внимания. Вот они на наш мелочно-бытовой фон и не обращают. Другое дело, что для социума, к примеру, главная трудность — мудрая гармонизация именно разных темпомиров. Я пока не берусь указать путей этой гармонизации применительно к нашему обществу, не все сразу. Пока что я предлагаю лишь, на мой взгляд, универсальный и не требующий никаких материальных затрат, рецепт счастья индивидуального. Вещь тоже, на мой взгляд, нелишняя.

 

 

 

Все эти мои глубоко-личные соображения, конечно, вполне субъективны и научной ценности не имеют. Но я давно заметила, что, как ни странно, попадая в себя — непременно попадаешь и в кого-то еще. Так что главное, по-моему, не лениться — в себя попадать.